Дина Рубина рассказала "РГ" о своем новом романе "Русская канарейка", который в будущем году выйдет в издательстве "Эксмо".

Считается, что эта птичка, канарейка, символ счастья, домашнего уюта... Есть ли в этом нечто общее с вашей будущей книгой?

Дина Рубина: Нет, это два тома сплошного неуюта, на протяжении всего двадцатого века, да и наших дней. Неуютные герои, тревожные... Хотя пленительные трели будут там раздаваться в разных частях света.

Вы всегда очень серьезно подходите к теме своего произведения: для "Белой голубки Кордовы" изучали подробно мир живописи, для "Синдрома Петрушки" ездили по кукольным театрам... Как готовились к "Русской канарейке"?

Дина Рубина: Опять-таки по полной программе двух или даже трех вузов. Давайте не стану перечислять - там так много тем и занятий, так много профессий, которые требовали моего скрупулезного внимания... Кажется, Лоренс Даррелл говорил: "Писать книги так же страшно, как спать одному в заброшенном доме".

Вы говорите: "Потом я выкидываю роман из головы, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы". Как вам это удается - какое занятие способствует освобождению?

Дина Рубина: Новая работа.

А вот тогда еще вопрос о новой работе. Собираетесь ли вы продолжать тему двоящейся реальности в романе "Русская канарейка", как в трилогии "Почерка Леонардо", "Белой голубки Кордовы", "Синдрома Петрушки"? Или сейчас вас волнует что-то иное?

Дина Рубина: Меня многое волнует, и странно было бы, если б я перечислила по пунктам несколько определенных тем. У нас сейчас благодаря обширным и всемирным СМИ много тем для того, чтобы содрогнуться. Как глянешь в новости, как прочитаешь очередной ужас... так вот это и волнует весь день до вечера.

Недавно Людмила Улицкая выпустила сборник "Детство 45-53: а завтра будет счастье", состоящий из писем тех, кто рос в послевоенное время. Многие там пишут, что, несмотря на тяжелое время, их детство было счастливое. А что скажете вы о своем детстве, каким оно было у вас?

Дина Рубина: Знаете, все зависит от склада характера, от восприятия жизни. Есть люди трагического мироощущения. Они могут расти на вилле в каком-нибудь Антибе, учиться в одной из самых дорогих школ Лондона, закончить Кембридж, жениться на герцогине Йоркской, ездить на кобыле стоимостью в шестьсот тысяч фунтов... И в тридцать восемь лет застрелиться от полной безысходности существования за пятнадцать минут до ужина с королевой...

И наоборот: можно вырасти в сарае, в помоях, потерять в детстве мать-отца, прожить тяжелейшую жизнь... и искренне считать, что "жизнь удалась", потому что главное в том, что тебя "люди уважают".

Поскольку я человек довольно, скажем так, пристального рассматривания жизни и ее подлостей, я не могу назвать свое детство безоблачным или каким-то особенно счастливым, ибо с детства была очень зоркой девочкой. К тому же я не любила школу, очень не любила. И она меня совсем не любила. Я не любила (и продолжаю не любить) любое "собрание". Вообще, я счастлива только тогда, когда сама распоряжаюсь собой и своим временем. И своими планами. А в детстве мы самые зависимые люди. Какое тут счастье.

Тогда, наверное, у вас есть писательское счастье: вас читают и в России, и в Израиле, и в Европе... О таких авторах любят сказать: завидная писательская судьба. А вы кому-нибудь завидуете?

Дина Рубина: Конечно, по самым разным поводам. Только не по писательской части. Я завидую любым формам легкости, будь то способность собраться в кругосветное путешествие за пятнадцать минут, сварганить обед за пять минут, сменить быстренько мужа, отправить восвояси выросших детей... Вообще страшно завидую легкости восприятия жизни. Что и было сказано выше: такие люди всегда счастливы, и мне завидно.

К слову о путешествиях. Вы рассказывали о марионетке Шута Кашпарека, которую привезли из Праги, что просили у него помощи, когда с романом "Синдром Петрушки" дело никак не ладилось. Есть ли у вас талисман, без которого в долгую дорогу не отправляетесь?

Дина Рубина: Конечно, есть. Но разве о настоящих (действенных) талисманах распространяются в печати?

В печати сейчас много о чем не распространяются... Вот, например, в российских СМИ с некоторых пор нельзя хлестко выражаться. Отчасти это повлияло и на писателей, которые публикуются в журналах. Татьяна Толстая вот бранным словом не брезгует, считает, что это "все равно что дорогому гостю преподнести рюмочку редкого коньячку. Когда очень надо - достаешь и добавляешь". Ваши герои выражаются очень интеллигентно, я бы сказала. Как вы относитесь к обсценной лексике?

Дина Рубина: Помилуйте, совсем на днях российские писатели в открытом письме в какую-то высшую инстанцию обзывали меня "израильской матерщинницей" и уверяли даже, что и Тотальный диктант написан исключительно густым матом... И вдруг такой неожиданный комплимент! Мерси, мерси... Сама-то я весьма уважаю крепкое словцо - в нужное время и в нужном месте, то есть в правильном месте предложения. Я чрезвычайно ревниво и строго отношусь к лексике героев - в смысле подлинности образа. Поэтому, когда возьмусь изобразить экскаваторщика, меня никакой указ не остановит: правда жизни и искусства писателю дороже.

"Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест", - сказали вы в одном интервью. А какая литература вам нравится - что читаете?

Дина Рубина: Боюсь, что сейчас уже больше перечитываю, чем читаю. Знаете, это в молодости жадно заглатываешь все, что под руку попадется. С годами становишься разборчивей. Ну, а с возрастом понимаешь, что главные богатства литературы, накопленные человечеством, ты, в принципе, уже прочитала в девятом классе. Так что, да, теперь перечитываю...

Государственный литературный музей в Москве открыл новый фонд, где будут храниться и экспонироваться не только рукописи и предметы литературного обихода, но и электронные объекты нового писательского быта. Вы говорите, что много раз переписываете роман. Отсюда два вопроса: работаете ли вы исключительно на компьютере или правку от руки тоже вносите? И второй - готовы ли вы сдать свой черновик в Литературный музей?

Дина Рубина: "Ручная работа", конечно, всему голова и предшествует компьютеру. Но потом начинаются такие многоступенчатые изнурительные компьютерные баталии, что бедные черновики становятся как бы такими... никому не нужными эмбрионами.

А в литературный музей я однажды уже отдала рукопись моей повести "Когда же пойдет снег?.." Она написана в блокнотике, у меня на коленке, в парке, в возрасте лет 19. Там одна помарка на весь текст. Вот какая я была талантливая...

Российская газета