Проект Colta.ru 15 декабря опубликовал интервью с Анастасией Завозовой, переводчиком романов Донны Тартт.

В ноябре 2014 года был издан «Щегол» Донны Тартт в русском переводе Анастасии Завозовой. А к концу ноября 2015 года издательство Corpus выпустило «Маленького друга» (второй по счету из трех романов американской писательницы), и снова в переводе Завозовой. В интервью COLTA.RU переводчик рассказывает, зачем нужно было заново переводить на русский «Маленького друга», как устроен Нью-Йорк у Тартт, для чего нужно искажение времени, каково это — переводить по толстому роману каждый год и трудно ли работать с сюжетом, действие которого происходит в настоящем времени.

— Можно мы начнем сразу о современности? Я высчитала, когда происходит развязка «Щегла»: в финале книги герои оказываются ровно в декабре 2015 года.

— Почему вы так решили? У Тартт время нарушено, и как реальная хронологическая подпорка время ей, в общем-то, не важно. В одном из интервью, которые Тартт давала в связи с выходом «Щегла» в 2013 году, — кажется, это было интервью Лоре Миллер для «Салона» — она говорила о том, что все происходит в некой альтернативной реальности, потому что в настоящем-то не было никакого взрыва в музее и вообще ничего этого не было, поэтому ей это настоящее, в общем-то, и не нужно. Ей нужно ее собственное романное время.

— Но в романе есть одна точная дата: сотрудница американского посольства просит Тео перезвонить в понедельник, 28 декабря, потому что нынче сочельник и они уже закрываются. Но 28 декабря выпадает на понедельник как раз в 2015 году! (В прошлый раз это был 2009 год — но это слишком рано…)

— Но ведь можно заглянуть еще и в будущее. Понедельником 28 декабря будет в 2020 году. В том интервью, о котором я говорила, Тартт тоже называет дату — я проверила — она говорит: «Разумеется, ведь восемь лет назад Мет никто не взрывал». То есть сама Тартт определяет дату взрыва 2005 годом. На тот момент Тео 13 лет, в конце романа же ему лет 27, то есть к 2005-му надо прибавить где-то четырнадцать.

— Это может быть две тысячи двадцатый!

— Да, но мне в целом вообще нравится идея параллельно текущего времени, поэтому, как мне кажется, неважно, когда происходит развязка, — это как день Блума, который благодаря читателям (с кем-то) случается каждый год.

— Речь как раз о читателях: можно полететь в Амстердам, добраться до Гааги, зайти в музей Маурицхёйс, глядеть на «Щегла» и думать, что вот это вот все, что в книжке, происходит ровно сейчас. Не в прошлом, не в будущем, а ровно сейчас. Поразительное ощущение для читателя — но для переводчика? Каково это: переводить абсолютно современный роман? Когда понимаешь, что все понимают по-английски, бывали в этом музее в Нью-Йорке и в том казино в Лас-Вегасе, держат в руках эти айфоны, разбираются в антиквариате или в наркотиках, — значит, переводчику нельзя вообще ошибаться?

— Современный роман — это скорее облегчение для переводчика, тут налажать все-таки в разы сложнее. Когда переводишь роман несовременный, даже такой, как «Маленький друг» — там действие происходит в 70-х, — все время нужно ловить себя за руку, чтобы не употребить какое-то очень современное слово. Было, кстати, очень смешно, когда у меня дети в «Маленьком друге» — главные герои, такая малоприятная выдумщица Гарриет и по уши влюбленный в нее мальчик Хили, — обсуждали какие-то страшилки, и Хили говорит: а вот, мол, по телику показывали передачу, как одна тетка себе в могилу телефон взяла, чтобы ей туда после смерти можно было позвонить. А у меня первая мысль — да ладно, у телефона же батарейка сядет! И только секунд через тридцать дошло, что телефон-то проводной, стационарный, хоть обзвонись. А если уж приходится что-то совсем давнее переводить, то можно невзначай ввернуть Джейн Остен какого-нибудь модернизма.

— Вы этим развлекаетесь в работе?

— Когда я переводила роман-пюрешку Сета Грэм-Смита, который он состряпал из текста «Гордости и предубеждения» и натурально кишонков с убоинкой, все время боялась подпустить XXI века в эпоху регентства. Оно, конечно, понятно, что там даже и можно было, но мне хотелось, чтобы контраст между идеальным, смешным и не по-современному чистым текстом Остен и ошметками грэм-смитовских поделок из алфавита был очень заметен, поэтому приходилось себя проверять. Хорошо помогали письма Пушкина. Пушкин, кстати, где-то как Джейн Остен — и я не говорю о том, что они оба проветрили свои родные языки, освободив их от налипшего Тредиаковского и условной Марии Эджворт. У них у обоих замечательные письма остались, очень настоящие, какие люди действительно пишут друзьям и знакомым без оглядки на славу и учебники литературы. Джейн Остен в письмах приятнейшим образом сплетничала, обсуждала купленный муслинчик и фасоны шляпок, Пушкин же — ну все помнят про Жуковского, который срет гекзаметрами…

— А Баратынский ржет и бьется!

— Да, явно не думал человек, как половчее в золотую рамку встать, а для переводчика нет ничего лучше такой настоящей весточки из прошлого.

Современный роман переводить вообще хорошо — Донна Тартт в «Щегле» так отлично Нью-Йорк описала, что когда я туда попала впервые, как раз в 2014 году, то без труда прошлась по маршруту, которым Тео добирался домой из взорванного музея, и отыскала дом Хоби. Тут нужно понимать, что у меня идеальный топографический кретинизм и вообще очень плохо с ощущением пространства, я карту распечатываю, чтобы «Ритц-Карлтон» найти, а он ведь через дорогу от моей работы. Но Тартт создала какую-то эмоциональную карту Нью-Йорка: ворота Центрального парка, зашнурованные железом двери, топиарии в кадках — и по этим меткам ориентироваться оказалось проще. Тартт вообще вся про эмоции — я читала много рецензий, где важные, серьезные люди писали: ну, мол, что это такое — вот здесь нестыковка, вот тут многовато, вот тут бы докрутить, а вот здесь бы отрезать, ну прямо как в ресторан зашли: а мне безглютеновый роман, пожалуйста, — но Тартт вообще не про логику и структуру, она цепляет читателя за душевные внутренности — как те шедевры, о которых в конце книги рассуждает Хоби («Эй, малый, эй, да, я тебе говорю»), — и хоть ты что сделай, а она тебя или поймала на крючок, на дудочку, если хочешь, или нет.

Конечно, было бы круто, если бы я могла прийти на работу, скинуть лубутены и написать: «Кстати, тут есть такая пудреничка, просто вау, парниша, блеск!»

— Я помню это редкое чувство, когда как будто ныряешь в книгу. А потом выныриваешь и некоторое время тратишь, чтобы включиться в свою реальность, — озираешься еще: а где же Нью-Йорк?..

— Да, именно — Тартт в одном из интервью, говоря о своей любви к Стивенсону и Диккенсу, назвала это чувство gleeful, greedy reading — счастливым, жадным чтением, и, мне кажется, к романам самой Тартт это очень применимо. У нее зашкаливает осязательность текста, настоящесть созданного ею мира — и в этом ее огромнейший талант.

— Вы же могли переписываться с Тартт и получать от нее рекомендации по переводу?

— Это тоже очень удобно и скорее облегчает перевод. Плохо, когда автор умер и телефона себе в могилу не провел; вот тогда очень трудно приходится.

— Вы в Facebook просили читателей сообщать про опечатки или ошибки в тексте — вам это пригодилось для того, чтобы допечатать тираж? Что-то ценное прислали?

— Да, штук десять-пятнадцать опечаток мы таким образом выловили, люди читали очень внимательно. Но это были именно опечатки, какие-то пропущенные глупости вроде «Дня мертвецов» вместо «Дня мертвых», что-то такое.

Продолжение интервью читайте на сайте Colta.ru